Форум

Улыбнуться ему чуть жалобно и держать, держать его руку.
Тим смотрит на Томо с нескрываемым, не поддающимся описанию обожанием и доверием в глазах. Взгляд нашкодившего щенка, которому за проказы дали пинка - и любящий, и обиженный, и преданный, и виноватый. От такого взгляда гитаристу становится несколько не по себе, и на мгновение его посещает мысль "а не слишком ли много чести?".
Томо на мгновение отводит взгляд и снова встречается с Келлехером глазами, мысленно подмечая каждую мелочь: то, как язык Тима судорожно облизывает пересохшие губы, то, как лихорадочно блестят его глаза, как пунцово-красный румянец заливает щёки басиста, и, наконец, все тот же взгляд, по-детски смущённый. Даже не по-детски, по-девчачьи. Виноватый, испуганный, робкий.
И все эти крохотные чёрточки, короткие, но резкие штрихи вплетаются в тягостную атмосферу неловкости и смущения, давящую и сковывающую, и Милишевич ощущает себя связанным - от недостатка слов или просто от того, что ему нечего сказать...
Наконец, Келлехер, не выдержав молчания, сжимает руку гитариста чуть крепче, словно боясь отпускать, цепляясь за нее на уровне инстинктов, привычек, и нервной потребности, сквозившей в его облике слишком явственно для того, чтобы ее не замечать, и нарушает тишину:
- Поговори со мной... Томо, черт возьми, не молчи!
- Зачём? Я думал, всё уже сказано, - бросает гитарист, стараясь казаться как можно более спокойным, и в голосе подобно электрическим зарядам, едва заметно, и так сильно, так ощутимо скользят нотки напряжения и нервозности.
У него никогда не получалось придумать отговорку. Тим прекрасно это знал, Тим уже изучил от начала и до конца, вдоль и поперёк эту черту любимого.
- Всё - это "я-тебя-люблю-я-тебя-тоже", "прости-меня-я-полный-мудак", да?
- Сделай одолжение, заткнись, - Милишевич переводит отсутствующий взгляд на небо, хотя на самом деле меньше всего его волнует приторно-розовый цвет заката и то, что стоя вдвоём на балконе квартиры Тима, они напоминают персонажей очередного блокбастера ближе к концу, и что всё это очень похоже на кадр из того же блокбастера, и что смотрится это, чёрт возьми, неплохо и с некой претензией на зрелищность, и что по законам жанра эти двое сейчас должны "умопомрачительно страстно поцеловаться"...
-Тебе не надоело стоять с умным видом и отсутствующей рожей, делая вид, что любуешься закатом, солнышко? - дыхание Келлехера вдруг обжигает его шею, и Томо едва заметно, едва ощутимо вздрагивает от неожиданности, подмечая что последнее слово Тим произнёс как-то странно.
-А не пошёл бы ты к чёрту, любимый? - Томо даже сам не замечает улыбку, играющую на своих губах, думая о том, что на Келлехера, всё-таки, невозможно злиться. Он хрупкий. Он беззлобный. Он ранимый. Он добрый. Он очень, очень красив... Милишевич мог бы продолжать и дальше, но Тим не реагирует на его слова, да и не способен читать мысли, а его горячий влажный язык аккуратно скользит по мочке уха гитариста. Оторвавшись, Келлехер притягивает Томо к себе, и тот мимолётным взглядом отмечает нагловатую ухмылку, которая совершенно не вяжется с виноватым взглядом кристалльно-чистого, прозрачного голубого цвета, с нотками ультрамарина, берлинской лазури, небесной синевы...
"Значит, пытаешься не казаться виноватым, да?"
- Хватит уже дуться, это было всего лишь...
- Хорошо, я подумаю, - наигранно серьезным тоном перебивает гитарист, пытаясь сдержать улыбку.
Мучительно медленно протекает пара секунд, и Томо наконец объявляет, безуспешно пытаясь сделать каменное лицо:
- Я прощаю тебя, неверный. Пользуйся тем, что я сегодня добрый.
- О, я счастливейший гребаный смертный, я заслужил твоё прощение! – картинно падая на колени, говорит Тим и напоминает плохого актёра, пытающегося рассказать анекдот с интонациями клятвы Цезарю...
- И имей в виду: ещё раз я застукаю тебя бухим и лижущимся с каким-нибудь Биллом-мать-его-Каулитцем-Питом-чёртовым-Вэнтцем-прочей-швалью-которая-на-них-похожа, с которыми ты обычно и сосёшься, - Томислав выпускает на лицо хозяйскую усмешку, - одними извинениями ты не отделаешься.
Он смотрит в открытую балконную дверь, на смятую и неубранную ещё с утра постель, на примятые складки одеяла, на кавардак, царящий в их спальне уже второй день, или нет, не правда, всё время, сколько Томо помнит их вместе, и, бросая на Тима, а затем и на кровать многозначительный взгляд, усмехается и хрипло произносит:
- Иди сюда, мерзавец.